Моей маме сегодня бы исполнилось шестьдесят восемь. Из тридцати лет своей жизни я знала её только десять.
Мне сложно объяснить, как с этим живется. Например, если бы мне сегодня сказали, что все люди, кроме меня, видят кракозябристый цвет, я бы пожала плечами и подумала, что уж как-то жила без этого знания тридцать лет. Только тут я живу без этого знания всего двадцать и ещё смутно помню, что терять было больно, а вот деталей в памяти уже не осталось.
Я помню отрывки, я думаю о ней, я пытаюсь представить, какой она была, но всё это кажется не очень реальным.
Я верю в жизнь после смерти и верю, что мы когда-нибудь наверстаем.
Последние годы я смогла начать упоминать её в обычных разговорах.
Отдельно я хочу рассказать про вдолбленное в меня ощущение, что я неправильно по ней скорблю и недостаточно её любила. Удивительно, как долго я с этим жила, чувствуя за собой вину за несуществующие прегрешения. Я по-прежнему чувствую эту вину, но работаю над этим.
Мне многое хочется сказать о людях, которые задают десятилетнему ребенку вопросы вида "Леночка, а ты скучаешь по маме?" и ждут бурной реакции и откровений. Которые суют подростку под нос фотографию его матери и спрашивают "Ну неужели в тебе не осталось ни капли любви к ней?" (цитата). Которые критически относятся к робко высказанному воспоминанию и говорят "Не говори глупостей". Которые не говорят о маме так, будто её никогда не было. Случилось то-чего-нельзя-называть. С той, кого нельзя называть. Которые по кругу описывали мне утро, неделю, месяц, в который она умерла.
Я уточню, что это были хорошие люди, которые обо мне заботились и которым её тоже очень не хватало. Но можно я поговорю о себе? Мне было десять, и я была в полной растерянности. Я ни с кем не могла поговорить о маме. Лет до двадцати восьми я не могла упоминать о её существовании без комка в горле. Так как я очень не люблю плакать при других людях, это сдерживало мою откровенность даже с близкими друзьями (про родственников я написала выше).
Мне очень не хватало честности. И я до сих пор помню капли честности от чужих людей. От соседки-ровесницы "Тебе сказали, что она умерла? Не про санаторий?". От незнакомых соседей "Лена, а правда, что у тебя мама умерла?" (звучит ужасно, но блин, это было честное любопытство и честный ужас, без лицемерно отведенных глаз или задумчивости "как бы правильно выразиться").
Когда я вернулась из лагеря, мне даже не сказали, что мама умерла. По пути домой я слушала какие-то иносказания "ну ты понимаешь, многое изменилось" и кивала, совершенно не понимая, что это значит. Я вошла в мамину комнату поздороваться, а там было пусто, убрано и напротив двери стоял её портрет, перевязанный черной лентой. Дальше я помню, как бабушка мыла меня теплой водой почему-то в тазу. Помню, как я смотрела с балкона вниз и думала, не спрыгнуть ли мне. Мне кажется, мне не было больно - мне было никак.
Я всегда напоминаю себе, что мне было в сто тысяч раз проще, чем папе, брату или бабушке, и они заботились обо мне как могли. Но всё-таки по отношению ко мне тогда они поступили неправильно. Мы переживали семейную трагедию все по отдельности, и это нас сильно разъединило. Я не могла ничего изменить (окей, я могла встать взрослой и мудрой за один день), а они могли.
Мораль этой истории - не поступайте так никогда. Не лицемерьте перед детьми. Не требуйте от них откровений и ярко выраженного горя. Не отрицайте, что что-то произошло. Не предполагайте (хотя бы вслух), что раз ребенок молчит и не рыдает, то ему всё равно. По возможности не умирайте.
Как-то так.
Мне сложно объяснить, как с этим живется. Например, если бы мне сегодня сказали, что все люди, кроме меня, видят кракозябристый цвет, я бы пожала плечами и подумала, что уж как-то жила без этого знания тридцать лет. Только тут я живу без этого знания всего двадцать и ещё смутно помню, что терять было больно, а вот деталей в памяти уже не осталось.
Я помню отрывки, я думаю о ней, я пытаюсь представить, какой она была, но всё это кажется не очень реальным.
Я верю в жизнь после смерти и верю, что мы когда-нибудь наверстаем.
Последние годы я смогла начать упоминать её в обычных разговорах.
Отдельно я хочу рассказать про вдолбленное в меня ощущение, что я неправильно по ней скорблю и недостаточно её любила. Удивительно, как долго я с этим жила, чувствуя за собой вину за несуществующие прегрешения. Я по-прежнему чувствую эту вину, но работаю над этим.
Мне многое хочется сказать о людях, которые задают десятилетнему ребенку вопросы вида "Леночка, а ты скучаешь по маме?" и ждут бурной реакции и откровений. Которые суют подростку под нос фотографию его матери и спрашивают "Ну неужели в тебе не осталось ни капли любви к ней?" (цитата). Которые критически относятся к робко высказанному воспоминанию и говорят "Не говори глупостей". Которые не говорят о маме так, будто её никогда не было. Случилось то-чего-нельзя-называть. С той, кого нельзя называть. Которые по кругу описывали мне утро, неделю, месяц, в который она умерла.
Я уточню, что это были хорошие люди, которые обо мне заботились и которым её тоже очень не хватало. Но можно я поговорю о себе? Мне было десять, и я была в полной растерянности. Я ни с кем не могла поговорить о маме. Лет до двадцати восьми я не могла упоминать о её существовании без комка в горле. Так как я очень не люблю плакать при других людях, это сдерживало мою откровенность даже с близкими друзьями (про родственников я написала выше).
Мне очень не хватало честности. И я до сих пор помню капли честности от чужих людей. От соседки-ровесницы "Тебе сказали, что она умерла? Не про санаторий?". От незнакомых соседей "Лена, а правда, что у тебя мама умерла?" (звучит ужасно, но блин, это было честное любопытство и честный ужас, без лицемерно отведенных глаз или задумчивости "как бы правильно выразиться").
Когда я вернулась из лагеря, мне даже не сказали, что мама умерла. По пути домой я слушала какие-то иносказания "ну ты понимаешь, многое изменилось" и кивала, совершенно не понимая, что это значит. Я вошла в мамину комнату поздороваться, а там было пусто, убрано и напротив двери стоял её портрет, перевязанный черной лентой. Дальше я помню, как бабушка мыла меня теплой водой почему-то в тазу. Помню, как я смотрела с балкона вниз и думала, не спрыгнуть ли мне. Мне кажется, мне не было больно - мне было никак.
Я всегда напоминаю себе, что мне было в сто тысяч раз проще, чем папе, брату или бабушке, и они заботились обо мне как могли. Но всё-таки по отношению ко мне тогда они поступили неправильно. Мы переживали семейную трагедию все по отдельности, и это нас сильно разъединило. Я не могла ничего изменить (окей, я могла встать взрослой и мудрой за один день), а они могли.
Мораль этой истории - не поступайте так никогда. Не лицемерьте перед детьми. Не требуйте от них откровений и ярко выраженного горя. Не отрицайте, что что-то произошло. Не предполагайте (хотя бы вслух), что раз ребенок молчит и не рыдает, то ему всё равно. По возможности не умирайте.
Как-то так.
-
-
30.11.2014 в 06:52